О том, что на душу легло

[Валович]

О книге Ильи Александровича Иконникова "России без неба нельзя"

Наша Родина необъятна. Еще необъятней мне кажется малая Родина. Чем больше смотрю на нее, тем кажется она шире и прекрасней, дороже и милей. Лопшеньга – знакомый на слух населенный пункт. Из Васьково в Ручьи, Несь, Золотицу, Пурнему, Пертоминск, Индигу, Лопшеньгу и другие труднодоступные населенные пункты еще летают рейсы АН-2. Диву даюсь, на чем эта малая авиация держится, хотя, спрос на рейсы еще имеется, да и цены на билет – как до столицы. Каково же было мое удивление, когда в начальнике аэропорта я узнала русского поэта Илью Иконникова. Очень русское имя и говорящая фамилия – это отметила Ольга Корзова в статье «Есть такой парень», где сравнивала его с Ильёй Пророком и Ильёй Муромцем.
В 2012 году издательством «Северная неделя» учреждена премия им. Александра Роскова. Первым ее лауреатом стал Илья Иконников. Александр Ипатов, друг и соратник Роскова, говорил в одном из интервью: «И знаешь, что удивительно. У Александра [Роскова] есть стихи, где такие слова: «Я творец домашних очагов». Он ведь по первой профессии был печник, много печей сложил. Когда Илье вручили премию, он менял место жительства – в Онеге аэропорт, где работал, закрылся. Пришлось премию в новое жилье, в очаг вложить. И нынешние лауреаты (театр романса Елены Бускиной) тоже дом строят - он от пожара пострадал. Так что Александр продолжает участвовать в строительстве очагов». («Северная Неделя», 24.06.2013)
Чем дальше живет человек от городской суеты, тем ближе он к своему естественному состоянию, единению с природой. Говоря словами Роскова, «Человек должен жить на природе/ На виду у Господних небес…». Это доказывают удивительные стихи Ильи, которые он пишет без пафоса и восторга, искренне и правдиво. Если стихи Ильи пейзажной тематики, то не чувствуется перепевов и штампов. Не каждому поэту удается создать что-то свое и яркое о любви к природе родной стороны, выразить неразрывную связь с ней. У Ильи Александровича звучит изящно и образно. Только прочтите:

Болото спелой клюквой пересыпано,
Набрал баул — и впору уходить,
Да шепчет жадность, прорва ненасытная:
«Не мог с собой ведёрко прихватить! —

То мхи облазишь — говорить не хочется,
Что взял. А нынче — вся удача тут,
И ягода сама в ладони просится!
Её ж другие мигом оберут!»

Ничуть не жаль!.. Я строю планы новые,
Где ждёт иной, неведомый поход,
А бусины, рубиново-бордовые,
Взглянув на небо, отправляю в рот…


У меня в руках заветная книга «России без неба нельзя», 77 страниц содержательного текста, где звучит сквозь гражданскую лирику, сквозь тему малой авиации и глубинки Онежской области действительность нулевых годов. Каждое стихотворение Ильи значимо и ёмко по смыслу. Он пишет о местной авиации:

«Перестройкой», словно битою,
Годы детства сметены,
Авиация разбитою
Оказалась без войны»...

Иконников своеобразен в олицетворении природы, метафоричен и выразителен («Облака, седые исполины,/Отдохнуть за лесом прилегли», мха бородки, локоны подводных трав, ледовое крошево) – уникальные поэтические находки поэта.

Глубок и трагичен образ Отечества в творчестве русского поэта. «Деревня дремлет на угоре, по-старушьи чутко, …ставит избы прежние во сне», «а нашенским – увы, не до небес/На деньги «бич-пособий» - не до жиру», «швейная машинка и гармонь – как приметы лада и достатка». В маленькой книжке автор показывает большую и несчастную, прозябающую часть России, распиленную и поделенную. Сын гармониста, не различающий нот – представитель «пепсипоколения» рыночного века, не дорожащий отчим домом («Избы родительской поветь/ На чурки пилит сын беспутный»). Горькой иронией звучит обращение к односельчанам: «Что ж, земляки, - сидите на земле,/ Смотрите ваш любимый «телевизер»… Сытая Москва – противовес провинциальному Поморью. В стихотворении «Полнозвездное небо крещенское» поэт называет страну мёртвой.

А впрочем - нет, доселе не бывало
На землях русских, чтобы без войны
И пашня ивняком позарастала,
И фабрики-заводы – всё пропало,
И труженики стали не нужны.

Тема ушедших в мир иной земляков звучит на той же пронзительной ноте: «Теперь, без вражьего набега,/И двадцати в ней (Онеге) тысяч нет…./И немигающие взгляды /С фотоовалов, с черных плит…/Опять теснится строгий бор,/и сосны валятся, как люди,/ Попав под горестный топор…. Не деды – «дети перестройки» - /Пожалуй, треть из всех могил… Что на погосте стало больше/Знакомых, чем среди живых…»

Справедливо винит Иконников власть в происходящей разрухе, в «мире алчном, прогнившем, тесном». Написанное – не служение нотам упадничества, а честное описание действительности, иногда смелое: «Властей и пресс-служб тиражировать ложь//…И летопись вел обещаний пустых». В одно верит Иконников – милосердие, которое держит страну на плаву: «Если на ночлег откроет двери/ Путнику хороший человек…//Если наши лодочник, паромщик/Попросись - «за так» перевезут…//Столько теплоты, как в русском сердце,/ На планете больше нет нигде...»
Истории про деда Федора, бабушку-вдову и бабушку из Подмосковья требуют отдельного отзыва.
В книге по-особому выделяется стихотворение «Ушли цветы под снег, и вот – весна», где ключевым является четверостишие:

И семечко, на каменную твердь
Попавшее, иль сгубленное стужей –
Судьбой своей обязано кому же,
Виновно в чем, приняв до срока смерть?

Эпиграф к "Братьям Карамазовым" написан так: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». (Евангелие от Иоанна, 12:24.). По-достоевски задается христианскими вопросами Иконников, о человеке или о законах природы размышляет он в этом стихотворении?
По-рубцовски, вслед за Фокиной, обращается поэт к Родине: «Россия. Русь, храни себя, храни». Если у Рубцова поэзия тихая, то у Иконникова – громовая, огненная, жгущая сердце болью за Родину. Но Иконников не пророчит, не заглядывает в будущее, не уповает слепо на Бога, и лишь обобщенно приводит к укоризне:

Заросли ивняком поля,
Встали ёлочки по дорогам –
Это избранная земля
Так готовится к встрече с Богом!
Это Им сбереженный край
В мире алчном, прогнившем, тесном –
Не порушит Огонь Небесный,
А потом здесь наступит Рай!
И вернутся, в лучах зари,
С позабытых лесных погостов,
В белом – русские косари -
Жди, страна, загостились просто…

Михайлов отмечал традицию преемственности писателей Севера. Гражданская позиция ярко и выразительно звучит в поэзии Александра Роскова, Николая Колычева, Ольги Корзовой, Ильи Иконникова. Хочется верить, что на поэтическом горизонте появятся поэты нового поколения, двадцати-, тридцатилетние патриоты. России без них нельзя.
Выражаю искреннюю благодарность Илье Александровичу за его подвижнический труд, творчество, любовь к поэзии, к землякам, к России и желаю ему надежных тылов, благополучия, новых творческих высот.

Статья Ольги Корзовой «Есть такой парень»: http://www.stihi.ru/2011/09/08/4314
Некоторые стихи Ильи Иконникова размещены на сайте содружества литературных проектов «Русское поле» http://parus.ruspole.info/node/2994.

[Наталья Павловна]

Вот уж действительно, Лена, душу согрела!
Во-первых, давно брожу по пустой гостиной в надежде услышать чей-то голос. И - никого...
Наконец-то сегодня появилась Лена, да с каким подарком! Встреча с личностью яркой, нестандартной, талантливой - такой, как Илья, настоящий праздник.
С удовольствием прочла статью. Заворожило тепло первых же строчек, где Лена говорит о малой Родине. Мне это особенно близко и понятно - ведь мы обе с Леной беломорочки. Можно считать, землячки.
Посмотрите, как ласково, нежно звучат имена наших северных деревенек: Васьково, Ручьи, Несь, Золотица, Лопшеньга... У Кандалакши тоже есть свои Ручьи и своя деревня Лувеньга. Не сестренка ли архангельской Лопшеньге?
Затем перешла к стихам Ильи Иконникова и сразу была заворожена мудрой простотой, добротой, душевной щедростью автора. Нам известно, что все (особенно поэты) мечтают научиться летать. Илья из тех, кто воплотил свою мечту в жизнь. Он - поэт летающий. Подниматься в небо на самолёте - его работа. Только тот, кто летает, мог написать такие строчки:

...И струит самолёт реактивный
Ярко-розовый бархатный след —
Нет знакомее этой картины,
И… теплее, наверное, нет.

Ничего, что морозы крепчают
Да тревожно гудят провода —
Тёплый свет из окошек сияет
И привет посылает звезда.

Дым печей не спеша уплывает
Вдаль, где тает высотника след…
И пока в небе кто-то летает —
Верим: будет стоять белый свет!

Это стихотворение я прочла, когда прогулялась по ссылке, приведенной в заметке Лены.
К небу автор постоянно обращается в своих стихах. Не напрасно книга его называется "России без неба нельзя". А сам Илья Иконников - о чем бы ни писал, пишет О НЕБЕ.
Посмотрите отрывок из приведенной Леной цитаты:

А бусины, рубиново-бордовые,
Взглянув на небо, отправляю в рот…

Казалось бы, автор пишет простую и милую нашему сердцу картину охоты за ягодами. Но клюкву отправляет в рот, "взглянув на небо". Почему? Очевидно, постоянно ощущает связь с небом. Может быть, это взгляд благодарности небу за блага земные?
Жаль только, что Лена опубликовала стихотворение не полностью. Следующее четверостишие раскрывает характер автора, и я считаю просто необходимым опубликовать его в своем отзыве:

Летит сорока — гамом душу радует,
Сидят опята на зелёном пне…
И хорошо, что завтра эти ягоды
Достанутся кому-то, а не мне.

Выделенные курсивом строчки показывают ту самую душевную щедрость, о которой я говорила.

Цитировать Илью Иконникова сложно. Выхватывая отдельные строчки из текста, чувствуешь себя разрушителем - так тесно связаны они с другими строчками стихотворения. Поэтому два стихотворения приведу полностью:

* * *

Весёлые речные перекаты…
На брёвнышко присяду — и смотрю,
А струи мчат, поверив, что крылаты,
И сказочно вливаются в зарю…

Качается на отмели осока,
Большой валун — рябой от сотен брызг.
Здесь помыслам летается высоко
Под шум воды и комариный писк!..

Содружество стихий — волна и камень,
Да небеса над кромкою лесной,
Такое место путники веками
Едва ли обходили стороной!

И мне тут любы с детства мха бородки,
И локоны подводных, дивных трав…
Что ж нынче, сквозь ивняк былой своротки,
Продрался — ни золы костра, ни лодки
По берегу нигде не увидав?

А в плеск реки моторка или катер
За вечер не добавили баску,
Лишь в дальней выси — лайнер на закате
Устало прогудел, спеша в Москву…

Мечтам и небу в душах места нету?
Аль много дел?.. — Себя вини, дружок!..
Решаю: непременно этим летом
Детей я поведу отцовским следом
На радостный, заветный бережок!

Ну разве не красиво? Разве не грустно и не тревожно? Автор беспокоится о том, что потеряем мы в суете житейских забот стремление к полету, потеряем ту самую нить, которая нас, людей, соединяет с красотой окружающей природы. Чтобы этого не произошло, надо вести своих детей "отцовским следом на радостный, заветный бережок".
Курсивом я опять выделила всё, что связано с небом, с ощущением полёта.
А вот в следующем стихотворении полёта, пожалуй, нет. Да и какой может быть полёт у бабушки, одиноко доживающей свои дни в стареньком деревенском домике?

* * *

Октябрь. Перекопаны поле и грядки,
В сарае — дрова в образцовом порядке,
В кладовке — варений, компотов парад,
На нижних рядах разносолы стоят.
Прибиты к забору отпавшие рейки,
Подвязаны к стойкам малинника ветки.
Наношены клюква, брусника, грибы…
А бабушке — всё не сидится «в избы»…
Едва рассвело — через хляби да грязи
За три километра в пекарню-магАзин
Она с рюкзаком и кошёлкой ушла,
И ровно к полудню домой принесла,
Довольная, что «обернулась на раз»,
Хлеб, крупы, консервы — недельный запас…
Взяла табуретку, присела с дороги,
Ругая вполголоса спину и ноги.
Поела немного затем. И опять
Спешит свой ухоженный двор прибирать…
Берёзовых чурок, в обхват шириною,
Горушка — давно не даёт ей покою,
Они потемнели и сыплют трухой,
Однако крепки перед дряхлой рукой.
И осенью поздней, и ранней весной
Ведёт с ними бабушка бой затяжной.
Топор — за ударом удар… Незадача!
И вот, наконец, улыбнулась удача:
Пропитаны влагой, сдались нынче комли,
Крошась, разломились на грузные доли.
А доли — на дольки; из них, в свой черёд,
Поленца бабулин топор «выдаёт»...
И чурку стыдит она: «Эка колода,
Воюю с тобою четыре я года,
Давно бы, родимая, в печке сгорела,
Ещё бы и деда погреть ты успела,
Тогда-то, зимою, ведь был он живой…
Могла постараться, могла б для него!
А ты, окаянная, не захотела,
Решила лежать… Получай же за дело!
(Ударив по ней). А теперь мне одной
Колоть тебя надо, старухе больной…
Но я и с тобою, и с прочими — справлюсь,
На пятую зиму я вас не оставлю,
Уклад и порядок в хозяйстве храня…
Ох, Коленька-Коля! Зачем ты меня
Так рано покинул! Ничуть не зажился!..»

И я этот плач оборвать не решился,
И помощь моя — не добавила сил…
И долго о вдовьей судьбе на Руси
Я думал, скорбя о земле и народе,
В поморском селе, при нелётной погоде…

Нет, всё-таки прозвучала в последней строчке "нелётная погода". Без неба и полёта даже здесь не обошлось.
Стихотворение подкупает своей простотой. Нехитрый бабушкин быт, описание всех ее забот - от земли. От нашей северной земли и язык стихотворения. Именно "магАзин", а не "магазИн" говорят в северных деревеньках. "Эка колода", "в избы" - тоже наше, поморское.
Сильный, мужественный характер старой женщины восхищает. Она не жалуется на судьбу, не ноет, только "ругает вполголоса спину и ноги", а непокорной чурке говорит: "Но я и с тобою, и с прочими — справлюсь..."
Справится! Такова сила наших стареньких беломорочек. Читала и вспоминала своих бабушку и маму - словно о них Илья написал, словно с ними встречу мне подарил.

Хочу поблагодарить Лену за интересный материал, а Илье пожелать новых стихов и высокого полёта!

[Лукичева]

Лена, интересный поэт. Спасибо за знакомство с ним!

[Валович]

Большое спасибо за внимание в поэту Архангелогородчины. Рада, что понравилось!

[Валович]

Не знаю, в этот ли раздел помещаю статью. Наше знакомство с Владом началось с именно этой гостиной и Мурманлита. Поэтому размещаю не только на стихире.


Влад Пеньков, Таллин
http://www.stihi.ru/avtor/cjkjvjy86
в поэзии блистающую бездну
я заглянул как в Божие окно.
Владислав Пеньков родился в 1969 году во Владивостоке, жил в Североморске и Витебске, сейчас проживает в Таллине. Автор поэтических сборников «Ладонь ангела» (2004) и «Гефкер» (2006). Печатался в журналах «Нева», «День и Ночь», "Интеллигент", в альманахах «45 параллель» и «Мурманский берег».

Редко встретишь стихотворца, который не использует поэзию как инструмент для описания очевидного, для качественных перечислений, психологических или исторических экскурсов, а ставит поэзию во главу стола, и уже потом – все остальное. Поэзия духа - не души, не во имя чего-то повседневного и актуального, не для искусства ради искусства, воспринимается по-особенному и далеко не всеми. Творчество Владислава Пенькова целиком и полностью соответствующее этому критерию, такое непохожее на остальных, привлекает загадочностью и тайной. По моему мнению, его стихи, если не божественные, то поднебесные точно.
Сложно охарактеризовать немалый творческий опыт Влада, который, без сомнения, имеет вес в современной поэзии. Как отметила хозяйка «Литературной гостиной Кандалакши» (index.php ) Наталья Чистякова, у Владислава свой читатель. Влада нужно воспринимать таким, какой он есть. Сначала о горьком – творчество Владислава, как творчество великих, практически невоспринимаемо с первого взгляда. В стихотворениях Влада отсутствует конкретика в своей бытовой упорядоченности, рядовому читателю трудно не только уловить смысл, но и «отделить зерна от плевел», мысли и фантазия автора гуляют без узды и поводьев. Легкость подачи и внятность изложения можно найти только в ранних опытах зрелого этапа. Это по-есенински пронзительные стихотворения «Фреска», «Прощай, крылатый», «Проснулись», школьный цикл «Клочки». Здесь витиеватые тропы приятно сочетаются со смыслом и композицией. Однако, автор не работает на читателя. Он любит ставить перед ним загадки - и щедро украшает произведения порой немыслимыми эпитетами и архаизмами, аллегориями, а порой – чистым абсурдом (например, «Этот воздух гуще, чем глаголица», «Мы расселись согласно билетам/ в бесконечном плацкартном году», «и помечается стихами/сердцебиенья скудный хлам»), а так же не обращает внимания на обилие местоимений и несамостоятельных частей речи, которые занимают место невыраженного. Однако автор не относится к пиитам в духе «что вижу, то и пишу», все-таки ощущается колоссальная начитанность и энциклопедичность знаний, приверженность к эллинизму. К тому же Владислав исправно соблюдает культуру «музыки поэзии» - ритма. Иногда неясности компенсируются стопроцентной точностью амфибрахия, анапеста или хорея - излюбленных размеров Владислава, не допускающих вольностей, характерных для многих, особенно для постмодернистов, или глухих.
Читая стихотворения, погружаешься в мировую культуру. Поэзия Влада изобилует топонимами, чаще всего – западными и российскими, автор очень часто упоминает древние государства и исторические персонажи, которых вряд ли встретишь в учебниках. Например, в романтическом цикле стихов о Лорелеях автор берет в основу балладу немецкого поэта об одной из мистических дев Рейна, подобной сирене из Античности. Вдобавок ко всему, стихотворения Владислава несут познавательную (просветительскую) функцию. Так, меня впечатлила ветхозаветная история про Иова и посвященное его судьбе стихотворение «Это земля Уц», в котором Влад передает и словно делит с Иовом ощущения страдания и одиночества от прокаженности, богоудаленности, где ключевые строки:
…Неба молчит покров.
Этим молчанием вшив
и изъязвлен до пят,
что с того, что я жив…
И, когда понимаешь, о чем идет речь, открывается тайна стихотворения Влада. Что-то начинает переворачиваться внутри, уже проникаешься, уже осознаешь глубину творчества, выразительность и образность до того непонятных фраз. Такая чувственность и возвышенность Влада схожа с творчеством Беллы Ахмадулиной. В общем-то, и состоят поэты в одном Союзе Писателей.
У Владислава своя, особенная, связь с поэтами серебряного века. И, наверное, она не случайна. Их роднит обращение к античности и средневековью, и символы в стихотворениях этого сложного и величайшего периода той эпохи так же не совсем ясны для обывателя. Среди стихов можно встретить посвящения представителям: Георгию Иванову, Федору Сологубу, Владиславу Ходасевичу и многим другим. Часто Владислав упоминает Верлена и Рембо – французских вдохновителей русского символизма.
Непросто определить и тематику творчества исследуемого поэта, легче обозначить вещи, о которых он не пишет. Мало касаясь житейского, бытового, обыденного, гражданского и политического, Влад практически не отражает реальную жизнь и уж тем более её не транслирует. Поэзия Владислава имеет корни символизма серебряного века. В стихотворении «Профиль» об этом ясно сказано:
Болото вот здесь - только выйди во двор
и ступишь на чёрную ряску.
Две тени о ценах ведут разговор,
а третья толкает коляску,
коляска буксует, ребёнок пищит,
глядит месмерическим взором.
Всё это тебя подымает на щит
в проигранной битве с позором.
Можно уловить лишь фрагменты мира сегодняшнего. Так, в стихотворении «Слово о московском метро и Полку Игореве» вырываю из контекста: «Москва, лежащая диким зверем в неоновой норе/ Воротниковая лисица/ мажором воздух тормошит» или «В контексте Москвы»: «Господь, как Старший Бройхель,/ утрированьем красочным обидел... Или «в лоб» в стихотворении «Москва»:
И сама она - Тохтамыш,
и монгольский у ней прикид.
И уже не шумит камыш
всех кухонных её обид.
А татарская лимита,
что её переулки скребёт,
улыбается краем рта,
твёрдо помня - почём почёт.
Образ России отчетливо виден в стихотворении «Эмигрант»:
Тоска. Тоска. И горизонт щербатый
с пеньками кариозных деревень.
Не стоит наводить теней токкату
на русский проседающий плетень.
Ведь всё-равно не выпросишь пощады
ни барышням, ни дворне. Никому.
Ходи сюда и здесь. Туда - не надо.
Не продохнуть в отечества дыму.
Нет выхода. Есть времени отрава.
Здесь окочурюсь или там сгорю...
Как хороши, как свежи были травы,
о розах я уже не говорю
Или «Пасынки» - о вольной глупой наивности. Россия в стихах Владислава представляется чаще всего псевдо-лубочной, сложной в своей «примитивности», в то время как Европа –цивилизованной, «с тем привкусом металлического холодка, который чувствует язык, произнося это слово»,- сказал бы Влад. Конечно, кроме русской литературы, которая по умолчанию – святое и светлое.
«Одиссея»
Чтоб хлебать такое, нужен лапоть
и пойдёт-поедет этот пир:
дерева шагают по этапу,
напевает ветер-конвоир.
Ах, вы, сени, сено и солома,
ах, ты грязь распутиц и дымов.
Всё - ништяк, поскольку всё знакомо.
И не вызывайте докторов!
Я пока ещё не слишком спятил,
я ещё испытываю страх,
родина ворон и бурых пятен
на присохших намертво бинтах.
Ребятню, понюхавшую клея,
время прячет козырем в рукав.
Остальное - это бакалея:
соль и спички, сахар и мука.
Остальное - гордая посадка
трёх голов горынычей твоих.
И, пойдя в разнос, идёт вприсядку
крепкопьющих скоморохов стих.
Мне ещё и весело и страшно -
нечего приписывать мне бред.
Только на таких душевных брашнах
набирает силушку аэд..
Эх, страна чудес, страна-Расея,
лестригонов и цирцей страна,
мы ещё напишем "Одиссею",
глядя из плацкартного окна.
Это самой высшей правды мера,
насыпай из банки огурцов,
чтобы закусившему гомеру
разглядеть прекрасное лицо.

«Рембо, Верлен, Россия»
И сидим и кричим "Ты-Рембо! Я Верлен!"
А хозяйка нам жалобно "Братцы!
Вы поймёте когда-нибудь :редька и хрен.
Вам бы с русским в себе разобраться".

И гитару берёт и поёт про луну,
про идущие вечно снежинки.
и стоит у лоха-ямщика на кону
никогда не увидеться с Нинкой.

Небо чёрное, звёзды, как пятнышки лиц,
парень губы кусает и плачет.
А поскольку он Ванька (вот, если б - УлИсс!),
то удача ему не в удачу.

За кибиткой - всегда - через снежную боль
и неихней словесности плены,
неустанно бредёт голенастый Рембо
и ведёт доходягу-Верлена.
Чаще всего Россия у Влада – в плацкартном вагоне (например, «Ничего, скоро сядешь на скорый»), он любит передавать атмосферу поездки и, наверное, потому, что его произведения – чаще всего носят описательный характер, будто кадры воображения вне времени и пространства:

Воздух пристален. Гляди ка,
как за нами он следит.
По пятам за Эвридикой,
по тоске могильных плит,
по Шотландии унылой,
по Этрурии хмельной
с неземною адской силой -
воздух движется земной.

Стоит заметить, что вагон плацкартный – не люкс или даже – купе. Автор не замечает неудобств, а наоборот – насколько может «привлекает». Можно сказать, что противопоставляя европейскую вычурность и русскую «простоту», Влад отдает предпочтение последнему:
«Ut Ovidius»
…А счастье близко, близко, близко -
простая лампочка в окне
и потолок хрущёвки низкий -
там ждут, там плачут обо мне.

Там, "на неведомых дорожках"
ковровой фабрики "Заря",
густое время носят в плошках
вечерних бликов фонаря…
Стихотворения Владислава напоминают мне сюрреалистические картины с романтическим налетом. В его стихах и музыка, и живопись, и история, и религия, ориентированные на читателя с тонким вкусом. Так же, как и у поэтов-символистов (например, Бальмонт) в творчестве Владислава наблюдаются мотивы страдания, болезненности, хандры.
Тема Бога – основная в творчестве Влада. Начиная с «Писем вверх» («День прячется в лицо твое, отец») она присутствует на протяжении всего творчества. Мережковский, поэт-символист писал: «Без веры в божественное начало нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы». Поэты-символисты выдвигали на первый план веру и религию как основу человеческого бытия и искусства. Практически в любом стихотворении Влад считается с Господом. Это самые волнующие и бередящие стихотворения те, где поэт заглядывает в вечность. Основные символы поэта – свет и небо – как форма высшего бессмертного существования души. «В небо»:

Удобряют землю нашим прахом,
начиняют почвенный пирог.
А потом звучит над нами Бахом
Тот, Кто почему-то не помог.
Я не знаю о Господних целях
ничего, буквально - ни-че-го.
Окрыляют русские метели
и без них летающий глагол -
раскалённый до потери смысла
и понятный в меру наших мук
вещего органного регистра
жест, переселяющийся в звук.
Ничего на свете не понятно,
кроме чувства - музыка права.
Тянется - минорная - обратно
в небо - намогильная трава.
Удобряя - или одобряя? -
почву нашим прахом как золой,
всё-таки её подводят к краю,
за которым сумрак золотой.




Избранное

Это земля Уц
1
Сквозь тучи цвета пепла
звезда беды моей
бросает бледный лепет
на камни площадей,
в котором тонет разум,
куда не поверни.
И увядают разом
нимфеи Живерни.
Звезда беды, с которой
я даже не знаком,
распахивает шторы
прохладным языком,
роняет лепет на пол,
тот вянет и шуршит
и лепестковой лапой
касается души
угасшая нимфея -
безжизненный цветок -
и оттого страшнее
его смертельный ток.
2
Стылые берега.
Хвостик выдоха куц.
Не смотря на снега
это земля Уц,
где я всего лишён,
но не ослят, не коров,
не сыновей, не жён -
Неба молчит покров.
Этим молчанием вшив
и изъязвлен до пят,
что с того, что я жив,
если в ответ молчат.
Пепел в душе моей,
пепел и ем и пью,
пепел - в краю ночей,
в пепле - восток и юг.
Пепельная звезда,
пепельная слеза.
Вымолвишь пеплу: "Да," -
пеплом в прах полезай.
Но, если ты, вопреки
пеплу, уста открыл,
пепельные мотыльки
пепел уронят с крыл.
Скажет Он слово Своё,
(бабочкой свод распростёрт):
"То то, бедняга Иов,
Видишь, каков костёр!
Попалена пустота.
Сколько света в огне,
потому что в устах
вспыхнул однажды гнев.
Будет тебе он - звездой,
будет он - дом и сад.
Остальное за Мной -
бабочки и небеса."



«Февраль, который Достоевский»
Когда припадочна погода,
она, по своему, права,
когда ещё начало года,
его короткая глава.
Когда февраль как эпилептик,
февраль, по своему, здоров.
И скачут розовые черти
уже не зимних вечеров
по профетическим страницам
Февраль невыдуманным горд.
И хочется посторониться
пред гениальностью его.
Февраль, который Достоевский.
Есть привкус жути в феврале,
когда вселенной занавески
приоткрываются земле.
И хочется страдать и плакать.
И по указке февраля
ценить возвышенную слякоть,
в которой корчится земля

***
С мелодии много ли спроса?
Лишь только бы сердце болело,
когда обдаёт купоросом
она хохоток Лепорелло.
Блестит над Севильей аргентум
созвездий - звенящей картечью.
Балакают божьи агенты
скрипично-валторновой речью.
И что-то понятно в их мове
тому, кто хлебнул, не подувши,
не суть, разведённую в слове,
но звуки из венских отдушин.
Привет, и за дело, нарколог,
гони через уголь попсовый
весь ужас классической школы,
где ухают медные совы.
Русский фарфор
И тоска надевает цветной сарафан
и спускается ночью во двор.
Под внимательным взором космических фар
пляшет "русскую" русский фарфор.

Декаданс, говоришь? Безделушки? Эстет
по ивановским ходит кругам?
Тут другое, дружок. Тут стремится на свет,
то есть насмерть - капустниц пурга.

Передвижник-народник и чёрная кость
никогда ничего не поймёт -
настоящую зависть и нежную злость
и совсем ничего - про полёт.

Разливаются в мире прохлада и рок
и, фарфоровым сердцем звеня,
доедает поэзия свой пирожок,
беспощадно глядит на меня.

Подборка Влада
Vlaams

Фламандский воздух - серенькую визу
в обитель конькобежцев, поварих,
увешанных сосульками карнизов -
глотай и ничего не говори.

Вот карлики впрягаются в повозку,
вот заячьи восторги ребятни.
И закулисье, Еронимом Босхом
удержанное на живую нить,

просовывает клюв и рвёт обёртку
обычной улочки и хлопает крылом.
Покой. Кошмар. И подымает плётку
огромных "карр" вороний вавилон.

Какая блажь - считать, что это "было",
что зачерствел фламандский воздух-хлеб,
что, на Воронеж поглядевший с тыла,
не так увидел хоровод судеб.

Dramma giocoso

-1-
В Севилье сумрак, в Праге - тоже, в общем.
Мужи в камзолах, дамы в париках,
а на галёрке - публика попроще.
И тем и этим "Вот моя рука!"

Не стоило базарить перед бездной,
поскольку отвечает за базар
не баритон, с гранитом не любезный
за очень ощутимый гонорар.

Поскольку в этот миг предельно внятным
становится смычковое "Прощай!"
и вот уже поют на сцене пятна
в смешных прикидах и цветных плащах.

И, трудно-различимую сквозь слёзы,
расправы над пороком хренотень
с её актёрской пудрою и позой,
смычкового "Прости!" скрывает тень.

-2-
С мелодии много ли спроса?
Лишь только бы сердце болело,
когда обдаёт купоросом
она хохоток Лепорелло.

Блестит над Севильей аргентум
созвездий - звенящей картечью.
Балакают божьи агенты
скрипично-валторновой речью.

И что-то понятно в их мове
тому, кто хлебнул, не подувши,
не суть, разведённую в слове,
но звуки из венских отдушин.

Привет, и за дело, нарколог,
гони через уголь попсовый
весь ужас классической школы,
где ухают медные совы.
-3-
Тишины надорванная трёшка,
не концерт для скрипок и альта,
врёт замоскворецкая гармошка
с пеною у кнопочного рта.

А ракиты опускают флаги,
бахромою подметают пыль.
В приступе отчаянной отваги
лезут осы в полую бутыль.

В это время все - немного маги,
каждый Вертер, мучаясь в тоске,
жизнь грохочет тарой, словно Вагнер,
и при том - висит на волоске.

А сквозь лето протекает Лета
и теряет прошлое очки.
Льдистого по-утреннему света
зачерпнули венские смычки,

никому не слышные покуда.
Говори, гармошка, говори,
ври и режь, сдавая, как посуду,
всё очарование зари.

-4-
Дохлый номер - десятого номера ждать,
проще - ждать иоаннова джаза.
Но стоишь и бормочешь в регистре от "мать!"
до невинного, в общем, "зараза!"

Не дано молодцУ с остановки сойти.
Он не слышит гремящие шпоры
и того, что огромное время летит
семимильной трусцой Командора.

Жизнь проходит, проходит, почти что прошла.
Ожидает не тёплая ванна,
но прощальная ария, марево, мгла,
всё, что М. прописал Дон Жуану.

В контексте Москвы

Не царской водкой зубы прополощет -
но сладкой ртутью ругани заборной
рапсод из Марьиной, в которой всё попроще,
чем в самой из общественных уборной.

А ты свои надраиваешь бронхи
привычкой ускорять шаги при виде
того, кого Господь, как Старший Бройхель,
утрированьем красочным обидел.

О чем бы речь твоя не заходила,
сведёшь её к чудесному фламандцу.
Есть страшная отчаянная сила,
и этой силе дела нет до глянца.

Она пространство довела до ручки
и ходит то и клянчит у пейзажа
какой-нибудь прибавочки к получке -
холмов и сосен десятиэтажных,

охотников, собак бегущих рядом,
далёких конькобежцев на свинцовом
озёрном льду - всё просит как награды
цветастый мир, пирожно-Васнецовый.

Но можно проще, можно даже легче -
для этого оставлена лазейка,
стой у окна под лампочкой ослепшей,
на чёрный звёздный воздух ротозействуй,

целуй его, целуй в тугие губы -
и Фландрия уже неотменима.
Иные времена, иные шубы,
но тот же мир под бройхелевским гримом.

Примитив

Бьёт по лужам колесо
солнца, боль струит в глазницы.
С точки зрения Руссо
на прохожих смотрят птицы.

Сладкой водкою распят
на скамейке тёмно-синей
спит раскатисто бурят,
длинный сон его пустынен.

Чахлый скверик во дворе,
из окошка "Мани, мани...."
Словно луч на серебре
водка в мухинском стакане.

Русский, русский, русский, ру.... -
бормотание июня.
Ходит дождик по двору,
распускает дождик нюни.

Может быть, что дело дрянь.
Может, Богу нету дела
до стихов про Эривань
до последнего предела.

Но листаю синий том,
том опального поэта,
понимая только то,
что прекрасным будет лето.

Будет лето тишиной,
смолкнут певчие варяги,
вспыхнут крылья за спиной,
вспыхнет пламя из бумаги.

И таможенник-Анри -
чахлый голубь сизокрылый -
только лето догорит,
подтвердит, что это было,

было тихим неспроста
золотое лето пьяни
под чириканье куста
воробьишкой-Пиросмани.

Лорелея Stimme im Mai

Тёплый ветер веет, веет, веет,
осыпает белые цветы.
Отчего ты плачешь, Лорелея?
Оттого, что умираешь ты?

Опадают белые соцветья,
соловьи уже устали петь.
Там, где начинается бессмертье,
есть ступенька по названью смерть.

Соловьиный бог царит над летом,
напускает сумрак на судьбу.
Помни, как сирень сорила цветом,
остальное просто позабудь.

Над землёю нежная полоска -
свежая царапина зари.
Говори не красочно, не броско.
Лучше ничего не говори.

У людей особые понятья.
Что им белых рук твоих фарфор,
тонкое сиреневое платье,
этот бесполезный разговор?

Страсти по

-1-

Лежит не пустота в гробах,
лежат не просто горстки праха,
а те, кто говорили "Бах",
смотря без пафоса и страха,

как он идёт по лужам тем,
что образуя форму круга,
причастны так же красоте,
как сочиняемая фуга.

Над старой кирхой, словно бык,
набрякла силою погодка.
Отец, не знающий ходьбы,
доверил бюргеру походку.

-2-

У грязных лужиц цвет кофейный,
блестит роса на гранях травки.
".... и всё же "Страсти по Матфею"
нуждаются в нелёгкой правке.

Клещи да вши. Клопы да блохи.
Парик изношен. Ноют ноги.
Одно неплохо - что неплохи
на рынке свежие миноги.

Их можно покупать без страха.
Рубашка отдаёт гнильцою.
Нет, братец критик, ноты Баха
небесной светятся пыльцою.

Пусть изойду на охи-ахи,
однажды уточнят потомки -
бывала музыка у Баха,
она светила сквозь потёмки.

Она была.... какою? мудрой?
Она - особого помола
и не осыпется, что пудра
на плечи старого камзола.

Счета, счета, счета без счёта.
Отсюда далеко до Бога.
Да, " Страсти" - сложная работа.
Приду домой и съем миногу.

Потом преодолею скуку,
послеобеденную слабость,
и тяга неба, то есть - звука,
возьмёт меня рукою-крабом.

Но что есть я в сравненье с этим?
Не знаю, но похож на кашель,
похож на "петуха" в куплете,
на жадный рот, набитый кашей."
Москва

В. Ф-ву

По московским идти кругам,
за спиною слышать "ату".
Всё равно никому не отдам
этот привкус зимы во рту,

этот лёд. И скользят каблуки
и горит на ветру лицо
от нелёгкой её руки
и от глаз её - леденцов.

Что, Москва? Признаёшь певца?
Переходишь на братское «ты»?
И молчит. И неоном лица
с неприступной глядит высоты.

И сама она - Тохтамыш,
и ордынский у ней прикид.
И уже не шумит камыш
всех кухонных её обид.

А татарская лимита,
что её переулки скребёт,
улыбается краем рта,
твёрдо помня - почём почёт.

Летов

Птица-козырь самой зимней масти
и закройщик неба на Руси
тоже ведь, по-своему, о счастье
из графита веток голосит.

Снег уже дымится и тощает
и дорожек обнажает дно.
И февральский вечер обещает
госпитальной публике кино -

будет аппарата стрекотанье
на экран вываливать руду,
будет пубертатное вниманье
в йодоформом пахнущем ряду,

это - тоже счастье, даже больше!
Родина, внушающая страх,
медсестра в бюстгальтере из Польши,
чувствуешь биение в висках

от невинной ласки киноленты?
За невнятность музыки прости.
Чёрный ворон и поющий Летов
чётче сформулируют мотив.

Примитив

Бьёт по лужам колесо
солнца, боль струит в глазницы.
С точки зрения Руссо
на прохожих смотрят птицы.

Сладкой водкою распят
на скамейке тёмно-синей
спит раскатисто бурят,
длинный сон его пустынен.

Чахлый скверик во дворе,
из окошка "Мани, мани...."
Словно луч на серебре
водка в мухинском стакане.

Русский, русский, русский, ру.... -
бормотание июня.
Ходит дождик по двору,
распускает дождик нюни.

Может быть, что дело дрянь.
Может, Богу нету дела
до стихов про Эривань
до последнего предела.

Но листаю синий том,
том опального поэта,
понимая только то,
что прекрасным будет лето.

Будет лето тишиной,
смолкнут певчие варяги,
вспыхнут крылья за спиной,
вспыхнет пламя из бумаги.

И таможенник-Анри -
чахлый голубь сизокрылый -
только лето догорит,
подтвердит, что это было,

было тихим неспроста
золотое лето пьяни
под чириканье куста
воробьишкой-Пиросмани.

Август, Аполлинер

Август - цезарь нового и новых,
умудрённых опытом, истцов.
Пятерни стихов его кленовых
закрывают бледное лицо

и звезду-Полынь - звезду морскую
на височной доле звёздных сфер.
Я уже не плачу, но тоскую
по тебе, Гийом Аполлинер.

Ты сумел коняг Армагедонна
впрячь в повозку-утренний Париж
и на грани выдоха и стона
с эпохальным вихрем говоришь.

Я, не обладающий уменьем
быть спокойным и цедить коньяк,
как младенец на твоих коленях,
наблюдаю время передряг.

Если голубиные глубины
в голубых мундирах пуалю,
я по вам, стихов крылатых спины,
сгорбленные скатками, скорблю.

Я продрог, белее алебастра
строчки выводящая рука:
"Расцветает черепная астра
по вине удачного стрелка".

Кино

Единый Бог, един Державин,
но нам с тобою всё равно -
мы, не держа обиды, ржали,
смотря господнее кино.

Я - червь, я - Бог. И что там дальше?
Трещал в кабинке аппарат.
И шло кино с толикой фальши,
как победителей парад -

идут несметные живые
по тонкой корочке земли.
Они стерпели ножевые
и огнестрельные снесли.

А те, кто вынесен за скобки?
Какой бы ужас нас объял,
когда бы шаг печатал чёткий
с учёта снятый матерьял.

Но мы живые видим тени
и надрываем животы,
поскольку стёр незримый Гений
огромной вечности черты.

Глава от Алексея

Вот этот пейзаж.... А на чём он, конкретно, замешан?
На талом снегу и на том, что упала на снег
грачиная стая - прошедшего века депешей
и эту депешу читает бухой человек.

Горячка белее, чем талый, сереющий в общем,
горячка чернее, чем литеры этих грачей.
А он в "монопольной" прогалы весны прополощет
и двинет к Престолу маршрутом российских бичей.

Вам что-то понятно? Вот мне ничего не понятно:
какое-то чудо во всей этой нашей тоске
и держимся мы за грачиные тёмные пятна
и чуем заботу о каждом своём волоске.

Грачи на ветвях и как будто плеснули заварку,
рассеянно смотришь на это - она такова,
вплетённая пьяницей в речь немудрёную Марка
на русском, на гаршинском и достоевском, глава.

Январь, май, ноябрь, Киркегор

Какая разница меж снегом,
табачным кисленьким дымком
и вечным музыки побегом -
всё есть печаль. Печаль о ком?

Сирень бушует за забором
и пахнет так, что нету сил.
Рот белогубый Киркегора
"Регина" так произносил.

Печаль на Моцарта помножив,
дождливый лютеранский день
просыплет H2O на кожу,
осыплет брызгами сирень.

И наплевать, что проплывает
по небу облака треска.
Над нею Тот, Кто соблюдает
судьбу любого волоска.

Кто на усталые гляделки
кладёт прохладную ладонь,
когда табак жуют сиделки
и гаснет осени огонь.

И тень встаёт, и окликает
она сирень и дождь и снег,
пока на койке возникает
почти уже не человек.

Пастухи

Ночь шершава, как скотина,
и её коровий бок
гладят речи Августина -
"Темнотой укрылся Бог".

Может быть, он прав. А всё же -
огонёк полешки гложет,
в ясли входят мужики.
И, пронзительней тоски,
глубже боли, мягче хлеба,
ярче лезвия меча,
постижимый привкус неба
заставляет их молчать.

Лета

Помнишь аппараты с газводою,
три копейки бросишь и - вскипев -
двести грамм клубничного надоя
под Людмилы Зыкиной напев

выдаст он. На парковой дорожке,
по другим тоскуя пузырькам,
хмурится похмельно многоножка
стоя у заветного ларька.

И со всех сторон глядят портреты
не имущих срама навсегда.
Комары вальсируют над Летой,
Лета – очень сладкая вода.

Бог с ней, с богословскою ошибкой.
Вечное блаженство до балды
человеку, пахнущему "Шипром",
над стаканом пляшущей воды.
«Московский дворик», Эвридика

То ли день такой, что с крышей ссорит,
то ли впрямь поёт с тобой дуэтом
мука-невидимка. Пыльный дворик.
Басенно-поленовское лето.

"Я не смею,- шепчешь - оглянуться
на раёшный рай мещанской лени.
Пусть летейский чай сосёт из блюдца,
протирает в церковке колени.

Я не оглянусь. Я обещаю.
Потому что, хоть уму и дико,
потеряешь пахнущую щами,
если повернёшься, Эвридику.

Эту Русь, короче, эту сказку
и герань на маленьком окошке,
эту не фарфоровую пляску,
этот ситец в беленьком горошке.

Это сердце с воробьиной дрожью,
этот жемчуг дрожи воробьиной,
что в одном флаконе с кожей-рожей
и походкой, чисто лебединой."