О том, что на душу легло

[Дмитрий Коржов]

Лет пятнадцать назад мне подарили тоненькую книжечку издательства "Молодая гвардия" поэта Натальи Крандиевской Толстой. Понравилась она мне ужасно, сразу. Книжечка эта осталась в другом городе, и, сколько бы я ни читала сборников Натальи Васильевны, тех вещей, что были в моей брошюрке, я так и не нашла. l

Крандиевская — замечательная. У меня две ее книги: одна совсем тоненькая, из библиотечки "Огонька", а вторая, видимо, та же, что когда-то подарили Лене. Скромная, темно-бордовая...

[Елена]

Да, наверное, и моя книжечка — от "Огонька". Тоже тоненькая, со светлой обложкой и плохой бумагой. Наверное, спутала просто, столько лет прошло.

[Михаил Деев]

Веронику Тушнову цитировали много, там есть и мои любимые строки, не буду повторяться.

А вот Владимир Соколов, посвящение М.Лермонтову:

Машук оплыл, туман в округе,
остыли строки, стаял дым,
а он молчал почти в испуге,
перед спокойствием своим.

В который раз стихотворенье
по швам от страсти не рвалось.
Он думал — это постаренье,
А это — зрелостью звалось.

Так вновь сдавалось вдохновенье
На милось разума его.
Он думал — это охлажденье,
а это было мастерство.

Алексей Решетов, электрослесарь из Перми. Удивительно точно и ёмко схватывал поэтический образ в 8-ми или 12-ти строчках. Судите сами:

Я бегал мальцом голопятым,
но память навек сберегла,
какая у нас, в сорок пятом,
большая победа была.

Какие стояли денёчки,
когда, без вина веселя,
пластинкой о синем платочке
вращалась родная земля.

Не могу не вспомнить и Юрия Кузнецова, имя, которое уже всплывало на обсуждениях форума. Ушедший в развитии своего творчества в мифическую поэзию, начинал он в середине прошлого века вместе с Соколовым, Передреевым, Решетовым, Куняевым, Рубцовым с точного и ёмкого классического образа.

Атомная сказка.
Эту сказку счастливую слышал
я уже на теперешний лад.
Как Иванушка во поле вышел,
и стрелу запустил наугад.

И пошёл в направленьи полёта,
по сребристому следу судьбы,
и попал он к лягушке в болото,
за три моря от общей избы.

"Пригодится на правое дело!"—
завернул он лягушку в платок,
вскрыл ей белое царское тело,
и пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,
в каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
на счастливом лице дурака.

Написано в 60-е. Тогда в таком ключе о прогрессе начинали думать единицы. Особо вдумчивые и талантливые учёные. За что многие и поплатились. А вслух, да ещё так точно и коротко, сказал Поэт. Такова высота творческого прорыва. В истинности его взгляда убеждаешься чем дальше, тем больше.

[Елена Штурнева]

Замечательная и недооценённая МАРИЯ ПЕТРОВЫХ. Совсем недавно купила в любимом мурманском книжном магазине томик её избранного "СЕРЕБРЯНЫЙ ГРОМ" и теперь не расстаюсь с ним.

* * *
Не взыщи, мои признанья грубы,
Ведь они под стать моей судьбе.
У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе.

Воздаю тебе посильной данью —
Жизнью, воплощенною в мольбе,
У меня заходится дыханье
От одной лишь мысли о тебе.

Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу — сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слезы
От одной лишь мысли о тебе.

И специально для ЕЛЕНЫ РЫХЛОВОЙ: читала это стихотворение и думала о ней, вспоминала её выступление в Кировске, взволнованные слова о том, что нужно смотреть в глаза детей...

* * *
Когда на небо синее
Глаза поднять невмочь,
Тебе в ответ, уныние,
Возникнет слово: дочь.

О, чудо светлолицее,
И нежен и высок,—
С какой сравнится птицею
Твой легкий голосок!

Клянусь — необозримое
Блаженство впереди,
Когда ты спишь, любимая,
Прильнув к моей груди.

Тебя держать, бесценная,
Так сладостно рукам.
Не комната — вселенная,
Иду — по облакам.

И сердце непомерное
Колышется во мне,
И мир, со всею скверною,
Остался где-то, вне.

Мной ничего не сказано,
Я не сумела жить,
Но ты вдвойне обязана,
И ты должна свершить.

Быть может, мне заранее,
От самых первых дней,
Дано одно призвание —
Стать матерью твоей.

В тиши блаженства нашего
Кляну себя: не сглазь!
Мне счастье сгинуть заживо
И знать, что ты сбылась.

1940

[Елена]

Федерико Гарсия Лорка:

* * *
Август. Персики и цукаты.
И в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
Словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
Смехом желтым, как летний зной.
Снова август. И детям сладок
Смуглый хлеб со спелой луной.

* * *
И тополя уходят, но след их озерный светел.
И тополя уходят но нам оставляют ветер.

И ветер уходит ночью, обряженный черным крепом,
Но ветер оставит эхо, плывущее вдаль по рекам.

А мир светляков нахлынет, и прошлое в нем потонет,
И крохотное сердечко раскроется на ладони.

[Наталья]

Про эту удивительную квартиру и ее необыкновенных обитателей я еще расскажу в рубрике "Жизнь украшают наши встречи". Находится она в Москве, на БЕЛОМОРСКОЙ(!!!) улице, живут в ней писатели Виктор Гаврилович Кротов и его жена Мария Сергеевна Романушко. Они пригласили меня в гости, и вот сидим мы за столиком с львиными ножками, которому, похоже, перевалило уже за сто пятьдесят. Пьем удивительно вкусный чай, говорим о литературе, живописи, читаем стихи любимых поэтов. Мария Сергеевна говорит, что столик этот подарен их семье близкими друзьями — поэтессой Людмилой Окназовой и ее мужем художником Валерием Каптеревым. За этим столиком Людмила писала свои торопливые строчки, а Валерий делал наброски будущих картин. Появляется книжка стихов Людмилы, я начинаю читать, и завораживающая мелодия поэтических строк уносит меня в удивительный мир гармонии, любви и боли.
Читайте — ЛЮДМИЛА ОКНАЗОВА:

Собор
Взорвали собор на рассвете,
заплакал ребёнок во сне.
Седея, осунулись ветки,
поникли в грохочущий снег...

Торжественный, арочный, струнный
собор был храним и любим,
в ночах ослепительно лунный
над домом твоим и моим.

Радушный, отеческий, вечный,
он — длился, он к звёздам летел,
в пределах туманности Млечной
презревший трёхмерный предел.

Небесный, надземный, престольный,
но — здешний, от этой земли,
но жаркий от стонов юдольных,
но — близкий: войди и прильни.

В паденье своё, как в паренье,
он тучей вскрылился сквозной,
засыпав сады и строенья
прощальной своей белизной...

А время, печатая меты,
стекало с деревьев и с крыш,
с туманного шара планеты,
с орлиных и ангельских крыл.

Но был и мудрее и зорче,
но душу свою созидал
забытый потомками зодчий,
бессмертью вручивший свой дар.

* * *
Чем пахнет поезд проходящий?..
Звездой, нырнувшей под откос,
Мятущейся под ветром чащей,
Мазутом трудовых колес,

Транзитным солнцем, пьяным ветром,
Покоем вспаханной земли,
Тревогой гулких километров
И эхом, скачущим вдали,

Теплом уже примятой книги,
Бессонным шепотом двоих,
И световым внезапным сдвигом
На перегонах путевых,

Кружением чужого парка,
С плывущим светом бересты,
Клочками тающего пара,
Что оседает на кусты,

Огнями непонятных станций,
Днем, раскаленным добела,
Дождем, срывающимся с глянца
Назад летящего крыла;

Полыни злым очарованьем,
что только сняли косари,
земли необщим очертаньем
в холодном золоте зари;

Сиротством временной постели,
уютом душного купе
и волей, волей беспредельной
в скрипучей, ломкой скорлупе.

Жасмин
Вечер пахнет чаем и жасмином,
лунно полыхающим в саду.
Начинаясь медленно и длинно,
разговор уходит в высоту.

Стук посуды на веранде где-то,
с гор летящий запах диких смол,
тесный круг тепла под кругом света,
к чаепитию накрытый стол.

И на всем — возвышенности мера
и философический налет:
первая попытка глазомера
невозможный выверить полет.

За окном весь вечер будет длиться
неспокойных веток толкотня...
Все, что есть на свете,— это лица,
только эти лица у огня.

Время все сотрет и перемелет
и предъявит перечень утрат,
обнажая пустыри и мели
в той волне, где плыл под ветром сад.

Млечный путь жасминным садом мглится,
прошлое на вечность удлиння...
Всё в моей судьбе — вот эти лица,
только — лица, в теплоте огня.

Воскресная охота
Кому-то надо?.. Ну и пусть.
А мне — совсем другое надо.
И, все–таки, не то чтоб грусть,
не озлобленье, не досада.
Такая тоненькая боль,
сродни игольному уколу,
растет, как ком, сама собой,
чтоб к ночи превратиться в гору...

Простите,— я шепчу,—
прости! —
Молчит стена молчаньем древним,
молчит, не складываясь, стих
и за окном — молчат деревья...
И отвернусь, и — отвлекусь,
и в ворох мыслей боль зарою...
И все–таки, не то чтоб грусть,
но только лишь глаза закрою,
зажгутся в темноте ГЛАЗА,
живые, в удивленьи смертном:
дрожат и рвутся голоса
существ, боящихся рассвета
воскресного... И вот, окрест,
и вширь, и вглубь,— на все раздолье,—
предательство въезжает в лес
с охотничьим ружьем двуствольным.
Неся всему живому страх,
на беззащитных, безоружных,
Оно охотится с утра.
А после — затевает ужин:
С костром, с вином и с похвальбой,
и с "актуальным" анекдотом.—
"Венец творенья" "поработал",
теперь — он стал самим собой...

Такая тоненькая боль,—
сродни игольному уколу,
как снежный ком, сама собой
растет,
чтоб превратиться в гору.

Цветок
От мнимого значенья веских слов,
от вещих снов душою не завишу,
когда на легкой плоти лепестков
знак Мастера отчетливый увижу.

Как будто не цветок — зажгли свечу,
и всё, что недосказанным казалось,
раскрылось вдруг...
— Как сделано,— шепчу,—
Как пристально
мечта осуществлялась...

В прохладе влажной лепестков живых
сокрыто тишиной движенье чуда,
нить красоты — вселенская причуда —
сигнал любви в ночах сторожевых.

Читайте про Людмилу Окназову у Виктора Кротова: http://krotovv.front.ru/VK06_5-2.htm
Стихи ее найдёте здесь: http://alkruglov.narod.ru/oknazvers.html

[Дмитрий Коржов]

Шут с ним с Колычевым. Есть поэты и получше.
Хочу вас полакомить немножко сибиряками.
Для начала — Леонид Мерзликин. Ровесник Виталия Маслова, выпускник Литинститута. Жил в Барнауле. Автор десяти книг стихов.

* * *
Ожидал я возле бревен, по-за домом,
Папиросами и росами пропах,
Кепка с эдаким по-ухарски заломом
И рубашка, понимаешь, нараспах.

Будто гнался кто, воротца отворила,
Вся знакомая до родинки на лбу,
Подбежала: — Тре-те-те! — Заговорила,
Забубнил я, улыбаясь: — Бу-бу-бу!

Прикажи — и я готов разбиться в доску!
Я на все готов! Не жалко и не лень!
Озоруя, ухватила папироску
И швырнула, как ракету, за плетень.

Снизу глянула: — Опять нарастапашку? —
Показала мне малюсенький кулак,
Кепку сдвинула на место и рубашку
Застегнула глухо-наглухо. — Вот так!

Мы укрылись, чтоб комар не издевался,
Где-то в стайке, возле грабелек и вил.
Но в потемках там, когда я целовался,
Кепку на ухо я снова заломил.

Перед утром по расхлестанному тесу
Шел я, будто бы взвивался на крылах,
И курил я, понимаешь, папиросу,
И была моя рубашка нараспах.

[Дмитрий Коржов]

А вот совсем другие стихи.
Сергей Подгорнов — старше Колычева на три года, инженер-конструктор, газетчик. Окончил ДГУ. Живет в Анжеро-Сунженске.

* * *
Холодный свет дотронулся несмело
до губ припухших и горячих плеч.
Уже свекровь на кухне загремела,
лучинами растапливая печь.

Уже к столу прицельно потянулись,
слегка бодрясь, помятые сваты.
И шторы колыхнулись, распахнулись.
Ты вышла. На пороге встала ты.

И мать смотрела молча и дивилась,
не узнавая собственную дочь,—
в глазах твоих качалась и клубилась,
и затихала, остывая, ночь.

И никому о ней ты не расскажешь,
и вся она останется в былом.
Но ты ее, счастливую, завяжешь
живым и дорогим тебе узлом.

Какая точность — в деталях, точность рисунка — в том числе, и психологического, всей сути переживаний. И недоговоренность, недосказанность — потрясающие. Как писал Алексей Федорович Лосев — о том, что поэзия способна "являть неявляемое". Как раз тот случай...

[Наталья]

Вот за это, Дмитрий, спасибо. И стихи хорошие, и комментарий к последнему стихотворению. Я как раз хотела попросить Вас представить здесь хотя бы по одному стихотворению тех авторов, которых Вы упомянули на форуме Кольских поэтов. Вы меня поняли без всякой просьбы. Шемшученко вечером представлю сама, выберу из книги "Северная тетрадь" стихотворение на свой вкус.
Всё замечательно. Только вот не надо бы этого вступления в начале: "Шут с ним с Колычевым. Есть поэты и получше".
Давайте будем открывать для себя новые имена, наслаждаться высокой поэзией, не противопоставляя поэтов друг другу, не возвышая одних и не уничижая других.

[Дмитрий Коржов]

Хорошо, Наталья Павловна, постараюсь.

А вот Анатолий Кобенков (1948-2006). Он - пожалуй, самый известный из всех современных сибирских поэтов. Помню, я его стихи еще в школе читал, в "Огоньке", да и не только. Окончил Лит. Жил в Иркутске. Умер в Москве.


***
Этот город мной прожит,
перечтен, пережит -
от случайных прохожих
до кладбищенских плит.
Он мне душу угробил,
на стишки натаскал,
он меня осугробил,
обдождил, обтесал.
Трудно в городе этом,
ради Ванек и Мань,
слыть последним поэтом,
пить последнюю дрянь.
Я не с теми, кто вышел,
чтоб построить и сместь,
ибо с теми, кто выжил,
чтоб за столик присесть,
чтоб послать, как подружку,
на три буковки власть...
Я люблю это племя,
этих ангелов дна,
этих военнопленных
трепотни и вина,
этот гул, эту пляску,
полусмех-полустон,
эту страшную тряску
на ухабах времен...
К этим лицам опухшим,
к этим жадным губам
я толкнул свою душу
с портвешком пополам.
Пью за пьяную сволочь,
за кураж фраеров,
за подвальную горечь
запрещенных пиров;
среди рыжих и русых,
с кем знаком-незнаком,
пью за взгляд Иисуса,
запыленный дымком...
Выйду ночью на площадь
чтоб подсматривать как
ветер дали полощет
и обкомовский флаг, -
то звезду к нему лепит,
то ударит луной -
между ангелом в небе,
Иисусом в пивной...

Стихи неожиданные, порой на "грани фола", но очень хорошие, сродни есенинской "Москве кабацкой". Мысль центральная почти крамольной кажется порой, но ведь и так бывает, на Руси Христа и в пивной можно встретить, со взглядом, "запылённом дымком".