Елена » 12 авг 2009, 00:25
Что и говорить, интересный у нас вышел разговор после творческого вечера Алексея Полуботы. О многом для меня говорящий. Оказывается, стихи — это божественный дар, который сваливается тебе на голову, пока ты ковыряешь пальцем в носу или мчишься по эскалатору на работу. Едешь так себе в метро, едешь и вдруг — оппаньки! — "Я помню чудное мгновенье..." И уже на пороге родного офиса с ходу потрясаешь сотрудников концовкой: "И жизнь, и слезы, и любовь". Или даже в конце эскалатора, чего там на пороге.
В разговоре с Алексеем и Дмитрием я услышала, что проза — это труд, а стихи вот так вот рождаются, божественным образом. Да, ответила я, это дар свыше. Когда ты сел и начал писать, когда после второго десятка шлака появляется нечто стоящее. Когда это — пахота. Пахота и еще раз — пахота."Говори, Лена, за себя,— услышала я от Алексея,— но садиться за стихи? Нет, я вот еду в метро и вдруг приходит строчка. У тебя лично — через пахоту, а у других нет". Да, у меня — через пахоту. Я не гений, все, что могу — работать. Только вот от чего так больно, когда раз за разом приходишь на творческие вечера и на втором стихотворении хочется убежать, убежать как можно дальше? Когда рифмы — примитивны, навроде "шины-машины", "души — в тиши", когда вода обязательно "свинцовая", когда слова льются и ты не понимаешь, о чем вообще человек пишет. Когда возникает ощущение, что стихи совершенно разных авторов состоят из одних и тех же слов, будто этих самых авторов заперли с рождения в одной камере, дали один и тот же орфографический словарь — школьный при этом — и у этих поэтов не возникает даже мысли, что вода может быть иной, кроме как свинцовой? Что надо сесть, сесть и подумать. Ах, ну бывают же Моцарты, ага. Это Сальери все пашет, пашет, потому и травит Вольфганга Леопольдовича. Да нет, дорогие товарищи, давайте вещи своими именами называть. Да, да, обидно, что заради двух хороших вещей сидишь месяц безвылазно, когда ночью натурально отнимаются руки, но понимаешь, что пишешь на пределе. Причем через месяц написанное тебе кажется слабым. Обидно не это — а что еще получишь, ковыряя в носу? — обидно, что потом слушаешь на вечерах совершенно одинаковые безликие стихи, и тебе еще говорят: "Ну дак у тебя только через труд, а мы-то — не ты". И слава Богу, знаете ли. Мне недавно так же один московский поэт, похлопывая ласково по плечу, написал: "Стихи, Леночка, пишутся годами". А сам выдает по двести-триста стихотворений за сезон. Вранье, сплошное вранье. Леночка знает, как стихи пишутся. И свое место знает в литературе — весьма скромное.
Посему, Дмитрий Валерьевич, не надо писать и говорить, что я лучше Колычева. Вернее, что еще отвратнее, лучше НЫНЕШНЕГО Колычева. Кто-нибудь видел в передаче из мира животных, как старый лев лежит, не в силах уже бегать, рвать врагов — лежит и смотрит, как к нему уверенно приближается стая шакалов? А совсем недавно она же на согнутых лапах его за килОметр обходила. Колычев — величина, которая вне зависимости от глупых споров не сдвинется в истории русской литературы ни на дюйм. Колычеву и писать-то уже не обязательно — мурманские писатели смешны перед ним, даже НЫНЕШНИМ. Только жаль, безумно жаль его, чувствующего, как его, живого, уже рвать начинают. Он — алкоголик. И Абрамов — алкоголик. Но они — это все, что имеет Мурман. И я их люблю. И мне плевать, как воспримет это культурное сообщество с их владением литературоведческой терминологией, умением красиво говорить, с их званиями и знаниями, пусть это спишут на бабский выверт — хучь на всплеск гормонов. Не надо добивать того, кто к тебе по-львиному великодушен, великодушен не от слабости, не от старости. А от великодушия. Из которого и получаются настоящие стихи. Великодушие — и есть божественный дар. К сожалению, обращается он против самогО одаренного. За то — и награжден, в отличие от многих и многих.
Все было хорошо. Пока я не сделала как правильно.