Василий Васильевич Переплетчиков в Кандалакше

Путевые записки 1903 года

Живу в Кандалакше, Кемского уезда, Архангельс-кой губернии. Природа угрюмая и грустная. Народ, с небольшой разницей - все тот же русский народ: то же пьянство, та же ругань, то же невежество.

Климат тут, должно быть, очень скверный: постоянно ветры, дожди. Теплых дней всего два месяца в году. В огородах растет только репа, жители питаются летом рыбой, зимой - олениной. Ржи и овса тут не сеют - слишком холодно.

Интеллигенция: священник, учительница и почтовый чиновник Порочкин - очень любезный человек: припаял мне гайку к мольберту. И, подумаешь: в этой глуши живут люди!

С утра в море уходят карбаса - едут ловить рыбу. Ловится преимущественно сельдь, кумжа, треска. Весной бывает иногда такой улов сельдей, что обеспечены подати, пропитание и все житейские расходы. В эту весну улов был плохой. Народ жалуется, что рыбы с каждым годом все меньше и меньше: старики сказывают, - куда прежде рыбы боле было.

В селении винная лавка. Торгует в год тысяч на 10, 12. Кроме местных жителей, пьют еще и лопари, (лопь).

Пишу этюд. Вокруг зрители. Разговариваю с писарем. Писарь получает в волостном правлении (Архангельские Губернские Ведомости). По улице идут пьяные.

- Спиши нас, пьяных-то.

- Трифон, а Трифон, где Иван?

- Пьяный дома лежит.

- А ты куда идешь?

- Опохмеляться!

Пьют содержатели почтовой станции. <Отец пил, говорят обыватели, да с головой был, таки нажил, а эти так все спускают. - Все пропили. Хлеб после отца остался - пропили, оленьи шкуры остались - пропили. До белой горячки допился. Теперь в Архангельск уехали - там пьют>.

- Отчего же они пьют?

- Да так в роду уж. Отец пил, и они.

- Да, пьют рабочие, - говорит русановский приказчик, - чашку выпьете, другую, третью, все чашками. Спирт в 90% пьют, и ничего.

Полночь, освещенная низким солнцем. Все спят, на улице ни души. Перед избой, в черной бархатной грязи, ничком, лицом вниз валяются два пьяных, у одного сквозь розовую разорванную рубашку видно белое, как слоновая кость, тело. Какой-то странный клубок бегает около тел, свистит жалобно и злобно - то полярная мышь. Слышно, как хохочут чайки на море. Кричат то близко, то далеко.

У избы стоит огромный крест, выкрашенный в зловещую красную краску.

Такие огромные кресты были только на Голгофе. Вот Россия - христианское государство, а народ спаивается, должно быть, тоже <христианским> образом... Сжимается и холодеет сердце: сколько лет езжу по России, а всюду одна и та же картина, освещенная то полуденным, то полуношным солнцем. Картина пьянства, темноты и ужаса жизни.

2 июля 1903 года

Шумит река Нива, бежит по камням, по порогам, шум наполняет все селение. Во время отлива шум сильнее. Река синяя с белой пеной, кругом горы. По реке, прыгая, ныряя, несутся бревна - это в верховьях рубят леса...

- Мы губяне, не поморы. Поморы те по морю живут, а мы в губе живем и потому в Архангельске нас называют губянами, - говорит мне один здешний житель.

- Что же, на Мурман промышлять ходите?

- Не, раньше ходили, почитай, все ходили, даже бабы некоторые, а теперь промыслы худые пошли на Мурмане, года три уж не ходим.

- А что, много тонут на промыслах?

- Не, мы, губяне, народ осторожный. Вот поморы-то отчаянные, те шибко тонут. Прямо с Онеги на шняках, так на Мурман и идут поперек моря, и ничего - Бог хранит.

3 июля 1903 года

Хозяин дома, где я стою, Сергей Давыдыч Немчинов, церковный староста — мужик себе на уме. Он недавно ходил с попом за 100 верст «принимать» лопарскую часовню Бабинскаго погоста.

— Ну, что, как сходили, Сергей Давыдыч?

— Ницего, приняли, все слава Богу: Только пришлось 40 верст пешком итти, вместо того, чтобы карбасами плыть.

— Отчего?

— Да вот эти пьяницы Подурниковы, что почту держат, ничего у них там нет, ни карбасов, ни рабочих. И жалобы писали и все такое,— ницего не помогает. 

Все жалобные книги вдоль и поперек жалобами исписаны, а начальство не обращает, стало быть, внимания... Ницего, часовня хорошая, только кумпола нет. Кумпол тут, в Кандалакше, сделают, зимой отвезут.

4 июля 1903 года

Идет дождь. Работать нельзя.

Положительно у всех жителей Кандалакши мания сни­мать с себя фотографии. Пришли «барышни», дочери Беляевскаго приказчика, «желают сняться». Молодой человек, помор, «очень хочет посмотреть на себя, каков он есть».

— Да вы посмотрите в зеркало на себя, ну и узнаете, каков вы есть.

- Нет, на карточке виднее!

Волостной писарь тоже желал бы сняться, — «очень было бы приятно получить снимочек».

Один мой хозяин на предложение снять его отве­тил:

— Грех, Василий Васильевич.

— Почему грех? Ведь есть же изображения Христа, царские портреты, какой же тут грех? Ты спроси свя­щенника.

— Да что! Священник-то у нас молодой, чего он понимает.

5 июля 1903 года

Дождь перестал. Сыро, серо. Когда я уезжал из Архангельска, там только что разыгралась обычная в нынешнее время история. На пароходе из Норвегии студент привез бочку селедок. Бочка эта па пристани раз­валилась, и вместо селедок, оттуда посыпались какие-то бумаги.

Таможенный солдат полюбопытствовал взглянуть, что это за бумаги. Взглянул - прокламации. Студента, конечно, арестовали, но кроме него оказались замешанными в это дело два лица из хора, который пел в одном из Архангельских ресторанов.

Хористы, конечно, тоже были арестованы, а весь хор в 24 часа выслан из Архан­гельска. Так, по крайней мере, передавал мне эту историю архангельский обыватель, ехавший со мной вместе на пароходе.

Что это за хоры, я знаю... пришлось слышать в одной из гостиниц в Архангельске. Что за голоса! Что за куплеты! В самых рискованных местах лакеи скалят зубы, перемигиваются и испускают легкое ржанье от удовольствия. Публика тоже довольна этим перцем. Словом, «цивилизация».

И в подобном хоре политические идеи. Чудны дела твои, Господи! У студента, будто бы, нашли письмо одного из хористов, в письме сказано: Привозите «масла», тут все «готово».

Не даром в «Губернских Архангельских Ведомостях» был анонс от одной из гостиниц, что едет новый хор, и не в продолжительность времени запоет еще лучше прежняго.

Когда я пишу свои записки, мою кисти, приготовляюсь итти работать, читаю, в соседних комнатах у хозяев идет несмолкаемый разговор.

Заходят лопари, конечно, пьяные, идут денежные счеты с хозяином. В соседней комнате поместился какой то постоялец, тихий человек: он по целым дням набивает папиросы, долго и с удовольствием пьет чай; у меня в комнате слышно, как он откусывает сахар. Иногда читает старую газету.

Хозяин мой чаю не пьет.

— Что же ты, не пьешь чаю, Сергей Давыдыч?

— Да уж два года не пью, Василий Васильевич, вреден он мне, какая-то в грудях у мине болесь случилася, так с тех пор и не пью. Не на пользу он мне.

8 июля 1903 года

Противный климат. Сегодня весь день болели зубы. Не работал. Пошел на берег.

Поистине окраина Poccии. Местные крестьяне, кто посмышленнее, то есть кто еще не совсем одурманен вод­кой, обставляют лопарей: поят их водкой, а потом обвешивают, обмеривают, словом, надувают, где только можно.

Край здесь не бедный, и мог бы быть богатым, но живут кое-как, неряшливо, а, главное, пьяно. Поедет крестьянин ловить рыбу, другой раз наловит рублей на 20—30, деньги пришли сразу, легко, ну и пьет.

10 июля 1903 года

Сегодня днем была тихая ласковая погода, прогляды­вало солнце. Потом стало хмуриться, побежали туманы «Туман наваливат» (тут не говорят «наваливает»),— сказал мужик. К 6-ти часам пошел дождь. Не работал, бродил по горам, снял несколько фотографий, глядел, как девушки и парни играют в мяч. Мяч тут кожаный. Наподдают его палкой, игра — вроде на­шей лапты.

Очень ярко одеваются женщины на Севере, издали целая палитра красок; синих, зеленых, желтых, красных, среди серых гор и бледной природы — очень красиво.

Пошел сильный дождь, улица опустела, дождь разо­гнал всех по домам. У хозяев гости, то есть так, кой-кто зашел посидеть, идет несмолкаемый разговор.

Тут у всех болят зубы, масса народу приходить и просит у меня лекарства. Доктора тут нет да и, ка­жется, и не полагается.

Ко мне каждый день являются все новые и новые посе­тители: одни хотят снять с себя фотографии, другие — лечить зубы. Я окончательно сделался зубным врачом.

Вчера явился молодой человек, желающий продать жемчуг. Жемчуг ловят тут по небольшим речкам, но его здес немного, и он, кажется, не очень хорошаго достоинства.

Пришли с озер лопари. Церквей на озерах нет, а потому принесли крестить ребенка в селение. Ребенку полгода, он прочно укреплен в маленькой люльке, на подобие лодки. Чтобы ребенок не мешал, его иногда в этой лодке вешают на стену, — зовут меня в крестные отцы.

Вечером ребенок орал благим матом на всю ули­цу — лопарка отдала его бабе подержать, а сама скрылась и немедленно напилась.

— Вот мать-то накануне крестин валяется пьяная на улице, а ребенок орет, так что в Архангельске слышно. «Что я буду с ним делать?» - жаловалась мне баба.

13 июля 1903 года

— Ты, Порасья, один глаз запри, а другой отворь и гляди. Видишь?.. А, Василий Васильевич! Брат ты мой, ну премудрость. Обеими глазами глядишь, хорошо, все как есть, а одним в кулак, так настоясцее, живое. Да ты, дура, кулак к глазу приставила и оба глаза заперла, так что же ты увидись? Ты, вот-эдак смотри... Ну что? Один глаз заперла? Ну что, живо? А?

Сергей Давыдыч Немчинов, у которого я квартирую в Кандалакше, привел смотреть мои картины своих двух дочерей. Одна девица, другая замужняя. Девица держит себя просто, другая конфузится, слегка жеманится и манерничает.

— Да, брат мой, Василий Васильевич, до цего ныне, подумаешь, народ дошел, до таких премудростей, что Боже мой. Ай! ай!..

Сергей Давыдыч каждый день заходить ко мне в комнату посмотреть, что я написал. И каждый раз ди­вится. Он понимает, что изображено на картине, только «широкая живопись» его смущает.

— Что же после отделывать будешь?.. Ты вот, Василий Васильевич, брат мой, цаю (чаю) мало пьешь, а вот инженер у меня стоял, так насцот цаю здорово работал. Бывало, как прищемится к самовару, так и сидит, а ты чтой-то мало его пьешь? Да и к водке ты не касаешься.

Сергей Давыдыч, человек торговый, ведет дело больше с лопарями, вина не пьет. Осталась одна только дочь не замужем, остальные две выданы; сыновей нет — померли.

— Позапрошлое лето дочь у меня горлом померла. Че­тыре года жила. Шибко у нас маленькие тогда горлом помирали, больше не так чтоб оченно. Вот в Княжей Губе и больше шибко мерли.

— Что ж, доктор npиезжал?

— Нет, не приезжал, да и фершал, почитай, что тоже не приезжал, — к нам они редко ездят.

— Ну, а так у вас народ болеет?

— Нет, так, слава Богу, не слыхать, все здоровы. Зубами иногда жалятся, а так нет, не болеют.

15 июля 1903 года

Мертвенно светлая ночь. Пишу в лесу этюд, мимо проходит человек, у него на спине род стула, только без ножек; на стуле мешки. Он не глядит по сторонам, только походка его стала осторожнее и тише, когда он заметил меня. На некотором разстоянии идет дру­гой такой же, потом третий. Странные таинственные люди идут из лесов в селение! Это лопари. Они идут за хлебом и водкой.

По всему лесу в горах таинственный шорох и свист. Это бегут полярныя мыши. Недалеко от меня, видимо, по моему адресу, злобно свистит зверек, кладу палитру, под­хожу, наклоняюсь к нему, он вскакивает на задние лапы и старается укусить меня за сапог - это полярная мышь. Зверек маленький, злой, жалкий и таинственный, такой же таинственный, как те люди, которые только что прошли мимо меня; такой же таинственный, как серые камни в лесу. Странно, загадочно и таинственно хохочут чайки на море. Над всем этим желтое, мертвенное небо, тоже таинственное.

В этой обстановке я сам себе становлюсь страшным, загадочным, чужим, и кажется мне, что это не я, а кто-то другой стоит в лесу.

Эта странная, ночная, мертвенно-светлая природа все впитывает в себя. Лес, мыши, лопари, камни и я,— все подчинено жуткой и таинственной власти — власти страш­ных, беспощадных ритмов, тех ритмов, которые создавали в старину заговоры и заклинания, создавали таин­ственныя сочетания слов и звуков. А шорох и свист все явственней и явственней, множество маленьких темных мышиных спин мелькают среди серых камней, и свист сливается в странную музыку. Мыши эти по­явились тут недавно, и с каждым днем их становится все больше и больше.

Они не похожи на наших обыкновенных полевых, а какия-то рыжеватыя, с темными спинками, величиной с кролика. Идут мыши сотнями тысяч с Мурмана, переплывают морские заливы, озера; гибнуть массами; их душат кошки, грызут собаки, бьют палками и камнями деревенские мальчишки, но они идут, идут, идут: какая-то сила гонит их на юг (Автор описывает леммингов. Их массовые миграции происходят и в наши дни примерно один раз в 30 лет - прим. адм.).

Говорят, лет 26 тому назад было то же самое.

«К крови идут. Война будет. И в те поры к войне шли», говорятъ старики.

— Да, ведь, они траву едят, корни, какая же кровь? — спрашиваю я.

— Так старые старики сказывали.

Объяснение мистическое и поэтическое. И теперь ночью мне кажется, что это правда: мыши, идут с севера, а на севере за горами зловещая кровавая заря. Музыка свиста сливается в неясный отдаленный скорбный плач.

19 июля 1903 года

Сегодня весь день дождь и туман. В душе чувство отдаленности; далеко Москва. Далеки люди, с которыми связан. Тут все чужое. Завтра Ильин день. У нас должно быть теперь тепло, хорошая погода, а тут сентябрь.

Мою комнату вымыли, перед образами горит лампадка.Чувствуется, что завтра большой праздник.

Одно из преимуществ здешняго края: почти нет комнатных мух, а если и есть, то смирныя и деликат­ныя, в лицо не лезут, по столу не ползают, а все время летают под потолком в средине комнаты. Я по утрам, лежа в постели, гляжу на них и думаю: «Чего они ле­тают? Должно быть, греются после ночного холода».

Зато комары в теплый день — поистине бич Божий. Я спасаюсь от них «невидимой броней», духами от Келлера или креолином. Ничего, действует. Мошек тут тоже несметное количество.

Неуютный край.

Вышел вечером погулять, дальние берега в тумане, моросит дождь, над морем кричат чайки, плавает белуха, охотясь за семгой; мокрыя избы, мокрыя лодки, мокрые люди...

Ударяют ко всенощной.

Вернулся домой. Пью чай.

Тишина. Стучит равномерно маятник. За обоями скребут мыши. Мальчишки за окном играют в «попа» — сшибают чурку палками. В окно глядят северныя су­мерки, на горизонте тучи, — завтра будет дождь.

20 июля 1903 года

11 часов вечера. Бледный свет. Заметно, как стало темнее в это время. У моего тихаго соседа гости. Кто-то очень бойко играет на гармонии. Из соседней комнаты пахнет сапогами и водкой. Гости чуть-чуть «клюнули»... Кстати, тут не говорят, как у нас, змея ужалила, а змея клюнула. Гора называется здесь «варака», фуфайка теплая — «мурманка».

На вараке в Кандалакше стоять два старых огромных креста, в воскресенье около них всегда двое-трое сидят и смотрят на море, это очень поэтично...

А в самом деле, что тянет человека пойти повыше, посмотреть подальше?..

Почтовый чиновник Порочкин каждый день ходить к морю. Его тоже тянет к простору. Перед почтовой кон­торой быстрая река Нива, а за ней высокая гора, поросшая лесом, место закрытое.

22 июля 1903 года

Раннее утро, солнечный день. Свежо. Окна запотели. Па­рохода еще нет. Сергей Давыдыч объявил, что Катерина сейчас «наставит самовар». На улице пусто. Из труб идет дым. Парохода долго нет, иду па «вараку» к крестам, гляжу в бинокль на пустынное серое море.

Переплетчиков В.В. Поморские кресты. Селение Кандалакша

У крестов стоить старуха.

- Что, батюшка, отсюда в твою гляделку Ковды не видно? (До Ковды верстъ 60).

— Нет, так далеко но видать.

- А я вот стара, 74-й пошел, а агличанина помню, как сюда приходил, Кандалакшу сжег. Первый раз пришел, ходил тут, на гору лазил; мы ничего, добро, которо было, на острова вывезли, скот тоже. Ну, а потом от царя приказ вышел, чтобы не допускать. На другой год летом опять пришел. Я уж замужем была, парня принесла, встали мы это рано утром, смотрим, а он опять идет большой салмой. Видишь остров яловый с переймой? Около стал. Перво-наперво 6елый флаг выкинул. Наши тут из пищалей, из ружей палить за­чали. Тогда, значит, красный флаг выкинул, из пушек запалил. Сперва на той стороне дом Павкова зажег, церковь на наволоке пушками не мог зажечи, от руки зажег, потом огонь назад перебросило и пошло. Домов пять от Кандалакши осталось.

— Что же, страшно было?

— Как не страшно! Переменение света сделалось, про­стились друг с другом, думали всех убьет... А наши с ружьями здесь, на вараке, за камнями засели, в его лодки стреляют, вот из-за этих камней. Как он в них из пушки пальнет! Только никого не убил... По­том музыку заиграл и прочь пошел, опять большой салмой. С той поры мы и обеднели — лодьи ловил, шхуны. Вот Павкова со шхуны в одной рубашке выпустил, а шхуну сжег. После правительство Павкову деньги выдало. А теперь плохо жить стало, не работно, мало денег достают. В старину тут хорошо жили; дома все с подизбицами были, а теперь не дают жердины вырубить. За все пошлину берут Сельди не попадают. Бывало, в старину 70—80 человек по Мурманам ходили, а теперь промыслы пропали. Вот и ноне сельдей егорьевских не попало, если осенные не попадут - беда!.. Вот, кое-как заводами кор­мимся, бревенщиной. Господь урожаю не дает. Пропадаем голодом, живем-позоримся. Все вот позябло. Репа вон плохая, семя позябло. С весны знобы (заморозки) были... Издалека ходите?

— Из Москвы.

— Ну прощайте, у меня дома ребенок плачет.

На горизонте показался длинный хвост дыма.

Пришел пароход. С берега слышно, как гремит якорная цепь. К пароходу спешат карбаса. Первая лодка с парохода ужо у берега.

Приехал урядник, с озабоченным видом бежит по улице.

— Господин! — обращается он деловито ко мне, - не ви­дали ли вы тут в Кандалакше англичанина, туриста Смита?

— Нет, не вндал!

Господин, а что такое «турист»? — спрашивает он меня осторожным тоном.

— Турист? Это путешественник.

— Что же это, занятие что ли какое?

— Да, вроде занятия...

У урядника, видимо, затруднение с иностранными сло­вами.

— Покорно благодарю! А Смит это — фамилия?

— Да, фамилия.

— Ребята, — слышен сзади меня по улице голос уряд­ника, — не видали ли вы тут англичанина, господина «Ту­риста», а занятие его «Смит»?

Пароход идет Терским берегом Белаго моря. Горы стали ниже. Кандалакши давно не видно. Рядом со мной на палубе стоить урядник.

— Вот господин, — говорит он, — сколько хлопот с этим туристом, чтоб его! Просто беда! Надо мне его найти обязательно.

— Зачем?

— Кто-то обидел его в здешних местах. Он и написал жалобу губернатору; вот меня и пocлали разследовать дело, кто и как его обидел. Сказывали мне в Кан­длакше, что ловил этот англичанин по озерам рыбу. Панталоны у него кожаныя, непромокаемыя, по самое горло влезет в воду, как ему способнее, по самую шею, ну и удит. Палатка у него тюлевая. Это от комаров, — одолевают они тут, проклятые!..

— Ребята, — обращается он к рабочим — Вы с Имандры? Не видами ли там на озере господина англичанина по фамилии Турист, а занятие его Смит, то есть, стало быть, по ихнему путешественник что ли? Палатка у него тюлевая, а брюки кожаныя но самую шею. И в этих самых брюках он постоянно рыбу ловить?..

Белое море. Кандалакша. Переплетчиков Василий Васильевич

Автор:

Василий Вас. Переплетчиков

Журнал "Север. Очерки русской действительности".

Т-во "Книгоиздательство писателей в Москве". 1917 год